Алексина.

 

 

Два часа до конца света.

 

 

Людям столько уже говорили о конце света, что они не заметят его наступления.

 

 

По самым точным источникам выяснено, что конец света должен наступить очень скоро. И по этому поводу бедному человечеству резко хужеет: и света нету, и атомная война не за горами… причам явно после этого конца света. Неясно, правда, где же ее при таком раскладе устраивать–но голь на выдумки хитра, места предсказывается обалденно много. Почти целая Вселенная!

…А если конец света–через два часа?

Если ты уже не в силах что-то сделать?

…Остается не замечать его.

 

Сон был пугающе реален и откровенно страшен, он заставил меня вскочить с постели в три часа утра и, долбанув хорошенько так и не зазвеневший будильник, отправиться начинать день… Судя по всему, последний на этой грешной земле–если счесть вещим появление крылатого и небритого парня, старательно прочищающего здоровую трубу патриархальным, в розово-голубую полоску, "ершиком".

–Ты чего это делаешь?–интересуюсь.

–Трубу чищу,–вежливо сообщил работяга.–Не видно?

–Видно,–сознаюсь,–но спросить-то надо.

–Спрашивай,–разрешил.

–Зачем?

–Что?

–Зачем ты ее чистишь? оставил бы так, как есть…

Парень посмотрел на меня такими глазами, что воздух в носу заледенел. И говорит: ты, мол, не рассуждай, а дай лучше воды (там, на столике, стояла). Пьет себе так, что всю литровую бутылку приканчивает, и гордо так сообщает:

–А ведь завтра-конец света. Ваш любимый Армагеддон.

-Правда, что ли?–обалдеваю я.

–Угу,–кивает крылатый.–Ты ступай, просыпайся. Мне еще крылья почистить и в парикмахерскую. Не появлюсь же я абы как на люди!–печально вздыхает,–все-таки, первый и последний выход, сама понимаешь…

Вот так я и проснулась, с мыслью о сегодняшнем (уже!) конце света… новость не из разряда благоприятно влияющих на процессы жизнедеятельности (мне все равно, какие, впишите что хотите), тем более что день выдался до неприличия хороший, умытое солнце наводило марафет, и кто-то невидимый готовил последние декорации круглой разноцветной сцены…

Свет, камера,–мотор! поднят занавес тьмы, и сквозь теплый, кисейно-прозрачный воздух в мир пробирается свет… скоро будет все та же суета, что и каждое утро; очереди в ванную, туалет, опять ванную и кухню, выяснения проблем с пропажей утвари (и нахождения ее на загадочном "прежнем месте", которое в теории такого звания не получало), поиск продуктов, книг и рецептов, сборы, побеги на работу; все вышеуказанное по второму заходу, когда поднимаются пенсионеры (последний пункт можно исключить)… Этот мир, однозначно, паршив, но за столько лет нашей взаимной вражды мы так привыкли друг к другу!

(Хоть бы это все дурной шуткой оказалось, что ли,–бредом, воображением переукофеиненного на ночь представителя богемы…)

 

Выходной.

Семь часов утра–первый посетитель на кухне, старый Зосим, снайпер времен сороковых. Мрачная рожа, вислые усы, анархизм и полное меня непереваривание. И слава богу–я вам не завтрак, чтобы меня переваривать, несварение от меня бывает… У меня, при мысли, что вижу его в последний раз,–нежное:

–С добрым утром, Зосим!..

Зосим:

–Умгбрррр… (крайне угрожающе) Кхе! кха-кхе!

С беспричинной, все той же нежностью, наблюдаю за его ритуальным приветствием дня, внимаю грохоту посуды и мерзкой вони самодельного табака, от которого в обычные дни кашляла, задыхалась и интенсивно матюгалась.

Мечтательно: Зосим, а сегодня ведь–конец света.

Зосим (констатируя факт): <вырезано цензурой>

Я: Понятно, Зосим…

Судя по всему, ничего свыше этого краткого и емкого замечания я от него не дождусь; но эта глупая любовь ко всему сущему (которое, собственно, давно пора отправить на покой), естественная реакция организма на Апокалипсис, не исчезает…

Семь пятнадцать, и к нам присоединяется Зосимов сосед, пан Витя. По русски он понимает немногим лучше дерева, но по-польски тарахтит с устрашающей скоростью. Поэтому вчера его переводчик подал на развод и лег в санаторий, исправлять приобретенный дефект речи. Сами понимаете, говорить с ним бесполезно…

Я (не надеясь на ответ): Пан, а сегодня–конец света.

Пан (с жутким акцентом): Праздник, да?

Я (грустно): Ага, праздник. (тихо и крайне мрачно) Последний, правда, но это, судя по всему, никого не волнует.

Зосим (агрессивно): Кхррра! кха-кхрррек!..

Пан тихо ворует бутерброд и исчезает. Я бестолково смотрю на небо, все украшенное пушками облаков, похожих на новорожденных персидских котят… А на меня неумолимо надвигается конец, и надо что-то делать (только вот что?..), и мне вообще не страшно. Приступ любви–есть, а страха–нету. Атрофировался. Отмер. Начисто!

В качестве опыта представляю себе ядерную войну и, неожиданно для себя, начинаю дико хохотать: до пресловутого конца света они все равно не успеют–а потом?.. самое веселое, если она подобьет глаз моему знакомому архангелу… Было бы жалко его, он ведь так готовился к встрече с нами!..

Зосим поглощает кашу.

Я пялюсь на небо.

Восемь часов, одна минута лишняя натикала… и на кухню совершается набег семейства Полищуков: мадам Полищук, мусье Полищук, двое его сыновей от первого брака, четверо ее сыновей от всех шести, трое их общих, семеро внуков и несколько дядюшек-тетушек плюс мужья и жены детей. Получается знатная орава, больше похожая на многорукое чудище, ибо Полищуки изобретательностью в наречении отпрысков обделены, и все мужчины представлены именами Вася, Сережа (и один Андрей, но он глухой), а женщины–Ирины, Нади и Степаниды. И все они–со встроенными усилителями звука, крайне активные и страшно рассеянные. Все свое забывают где попало, зато чужое всегда находит себе местечко в их складе… хорошо, хоть отдают безо всяких.

Только увидев их, я вспомнила, откуда родом мой иммунитет к Апокалипсису.

Умный, подкованный Великой Отечественной Зосим мгновенно прекратил рычать и смылся с прямо-таки феноменальной скоростью. Странно, все, хоть как-то приближенные к Полищукам, внезапно обнаруживают в себе спринтерские наклонности… и только на меня это никак не действует. Я продолжаю обитать в уголке кухни в ожидании чая. Вот и сейчас я, заторможенная своими эфемерными знкомствами, убежать не успела и оказалась в положении еще худшем, нежели блокадный Ленинград, ибо продукты были, были!–но достать их не представляло никакой возможности, ибо рядом всегда оказывался какой-нибудь Полищук и перехватывал инициативу (плюс съестное).

Но сегодня я даже их не боялась, вместе с вынужденным голодом. В конце концов, оно и лучше–судя по изображениям, Иисус был вполне спортивным молодым человеком, стыдно перед ним щеголять раздутым пузом… опять же, мой взгляд на мир. Оспорению подлежит, куда он денется.

(Вот такая фигня приходит в голову перед концом света.)

Я (в пустоту): Ребята, а сегодня же–конец света…

Случилось чудо, меня услышали. Мадам Полищук изобразила краба (выпучила глаза), уронила сковороду и, всплеснув освободившимися дланями, трагически взвыла:

–Свет выключают, а гад Иванов нам даже не сказал!..

–Как не сказал?

–Что?

–Про что?

–Иванов?

–Я сегодня его видела…

–…я тоже…

–Он там говорил что-то про воду…

–И воду отключают, а гад Иванов втихаря свои делишки делает! ой, беда, беда…

–Какие делишки?

-Ты видел сковородку?

–Иванов…

–Ах, она у Иванова!..

(Вот такая репетиция происходит перед концом света в обычных коммуналках.)

–Ах он, такой-сякой…

Легкий на помине, приперся завтракать Иванов… (было восемь двадцать три) и, как следовало ожидать, немедленно попал под перекрестный обстрелодопрос прекрасной половины клана Полищуков. Мужики в это время флегматично почесывали животы и жарили пельмени на растительном масле.

Я (понимая, что Иванов долго не заживется на обоих светах): Ребята, Армагеддон же!..

Получилось почти жалобно, и, естественно, в разгорающемся гомоне никто меня не услышал. Полищуки активно выясняли отношения, уже между собой, а незаслуженно забытый Иванов сидел рядом со мной и ел мой бутерброд–Зосимово наследство.

Я решила ему отомстить и сказала: Иванов, а сегодня–конец света. Апокалипсис.

Иванов (затравленно на меня глядя): Вы тоже любите Дюрера?..

Нет, Иоанна Евангелиста!!!

Я расстроилась настолько, что пропустила момент, когда последние "жаворонки" влетели в кухню и добавили свою лепту в скандал. Никто даже не заметил, что сам виновник его, Иванов, куда-то под шумок исчез… счастливый. Я начала сомневаться, так ли недостоин мир этого самого Апокалипсиса, про который я сообщаю уже целое утро…

Но особо долго мне раздумывать не дали.

На часах было ровно девять, когда уши мои заложило, а в голове поселилась ноющая, тупая боль… солнце было нервным и раздражающим, голоса звенели, как дрянные струны, туман закрывал сознание и великодушно окутывал бедные усталые мозги прхладным покровом.

Потом дверь открылась, и на пороге появился призрачный силуэт моего старого знакомца с начищенной трубой и завитыми на бигуди волосами. Он удивленно воззрился на меня, будто удивляясь, что еще что-то видит, а потом нерешительно подергал себя за свисающую буклю. Бигуди к тесному общению с шевелюрой не располагали, и бедняга архангел едва не выдрал у себя клок волос.

–Ты чего, бигуди ни разу не видел?–вяло удивилась я.

–Если честно… почти нет,–смущенно сознался трубач. И с надеждой спросил:–А ты видела?

–Я тоже не очень… но хотя бы знаю, что их следует снять.

Цвет кожи у него мгновенно сменился на ярко выраженный индейский, и я сразу все поняла:

–Ладно… за мной, гражданин ангел!

–Куда?–состорожничал "гражданин".–И я, вообще-то, архангел!

–А мне все равно,–я быстро затащила его в ванную и забаррикадировала дверь старым полотенцем.–Все, расплетай свои кудри, никто не видит.

–А ты?

–А я…–это тоже довод,–а я–это я!

Архангел засунул в самый чистый таз свою трубу… и посмотрел на меня невинными глазами:

–Боюсь.

–Чего?!–потрясенно вопросила я.

–Ну… расплетать.

Господи…

 

Было девять тридцать, когда мы закончили крайне важную процедуру приведения в порядок прически архангела, и он, достав свою трубу, очень расстроился, выяснив, что таз был не самый чистый.

Было девять сорок, когда он отдраил трубу.

Было десять, когда мы отчистили его одежду и застирали особо большое пятно…

…а когда высушили его искрящим и ворчащим феном, стало десять часов одиннадцать минут. И тридцать семь секунд, но это ничего не изменит.

К несчастью, в это время Полищуки включили электрочайник, а дед Леня–утюг, возникло перенапряжение, и свет погас.

–Конец света!–оповестила всех мадам Полищук.–А Иванов, гад, ничего мне не сказал!..

Архангел сделал такое лицо, будто собрался заплакать, и жалобно осведомился:

–Это что значит… в моих услугах больше не нуждаются?..

Блин, умеют же слуги небесные разжалобить…

–Что значит, не нуждаемся? конечно, нуждаемся!–уверенно заявила я.–Да пошла она к дьяволу, атомная война вкупе с концом света… пошли чаю выпьем, а? Недалеко, за углом?

 

Было одиннадцать часов дня, а мы сидели в маленьком кафе в доме напротив. Его хозяин пытался сыграть что-нибудь на архангельской трубе, утверждал, что всех нас любит и уважает, а крылья небесного гостя не вмещались в промежуток между хрупкими плетеными столиками.

И конец света пришлось отложить.